— Ну это ничего. Так что случилось?
— Я уже сказал, пропал ваш сосед… Если вы торопитесь на работу, то вам придется задержаться на некоторое время, — последние его слова были вызваны, очевидно, тем, что на мне была верхняя одежда.
— Нет проблем, — я пожал плечами, а затем соврал: — но я действительно собирался уходить.
Я снял плащ и повесил его на вешалку у двери. У меня, наверное, был такой вид, будто я в чем–то пытался извиниться.
Мы прошли на кухню.
— Из какой квартиры исчез человек?
— Из той, которая прямо напротив вашей.
— Видите ли, я смутно представляю, о ком вы говорите, — эхом откликнулся я и пояснил, — я практически ни с кем здесь не общаюсь и никого не знаю.
— Вот как? Стало быть, вы не знали жильца из квартиры напротив?
— Нет, не знал.
— Но ведь вы все равно должны были его видеть и здороваться с ним, — не отставал следователь, — не так ли?
— Все возможно. Но я редко выхожу.
Я поймал себя на том, что старательно разглядываю своего собеседника. Щеки и подбородок его были гладко выбриты, волосы не просто темные, а черные, точно смоль; тонкие губы довершали его бесстрастный облик.
— Так он пропал?
— Да.
— Какой ужас! — я вскинул брови, — и давно?
— Его никто не видел уже пару дней, — с этими словами следователь описал мне внешность пропавшего.
— Нет, я вообще никогда не видел этого человека, — если не считать дня убийства, я говорил ему чистую правду. Я заметил, что он очень удивлен моим словам, но всеми силами старается это скрыть, сохраняя бесстрастность. Меня это позабавило.
Он сказал:
— Но этот человек жил рядом с вами более пяти лет. А сколько живете здесь вы?
— Не помню. Года два.
— И вы хотите сказать, что за все это время ни разу не видели его?
— Совершенно верно.
Воцарилось осторожное молчание, которое я прервал только по истечении двух минут.
— А кто вас вызвал?
— Другие соседи. Вы и их не знаете? — не удержался он.
— Не могу сказать точно. О ком именно вы говорите?
То, что он сказал мне, не было ответом на вопрос:
— Хорошо, пусть так. То есть вы ничем не можете нам помочь? — последние слова были скорее утверждением, нежели вопросом.
— Нет.
Следователь поднялся.
— Что ж, в таком случае мне пора… Кстати, моя фамилия Березов.
Березов? Где–то я уже слышал ее…
Посмотри, Даша, какая луна большая! Сегодня она явно наелась сыру и потолстела… Нет–нет, еще раньше. Я старательно копался в своей памяти, но так ничего и не смог обнаружить. Но какая разница? Неужели где–то закралась некая таинственная связь? Связь чего–то с чем–то. Чепуха!
Я назвал себя.
— Да–да, мне уже сказали, как вас зовут. Я буду держать вас в курсе дела.
Только после того, как он ушел, я начал вникать в смысл его последних слов, на которые поначалу просто не обратил внимания. Кто ему сообщил мое имя? И что значит «я буду держать вас в курсе дела»? Нет, он не может подозревать меня, это просто невозможно! С другой стороны… кто–нибудь из соседей мог сообщить ему о своих подозрениях… относительно меня? Ну естественно, меня здесь мало кто любит. Между тем, Березов не похож на человека, который будет слушать необоснованные сплетни. Готов спорить, он придерживается лишь фактической стороны дела.
— Факты. Туман. Труп. Человек.
— Это опять ты? — я пристально посмотрел на шкаф.
И тут… произошло нечто весьма странное и непредвиденное. Ноги сами собой потянули меня к кровати… я лег и снова провалился в сон.
Глава 24
Сорок два. Какое странное число! Мне кажется, что оно каким–то образом контролирует поток моего сознания. Я, вероятнее всего, стал марионеткой под блестящим ниточным дождем, который, колеблясь, стекает с ловких рук молчаливого кукольника — числа 42.
Я отворяю плоскую плиту двери. В комнате нет ничего, кроме окна и большого стола, за которым сидит лысый плюгавый человечек в цивильном костюмчике. Он похож на клерка.
— Вы пойдете искать меня там, куда не пишут письма?
— Что?
— Значит, не идете? Это зря. Игра в бильярд хорошая штука.
— ЧТО?
Человечек остается недвижим, и только губы его шевелятся:
— Ну что вы молчите? Садитесь на стул.
Я недоуменно смотрю на него.
— Но… на какой?
— Ну не хотите садиться и не надо. Меня все так обижают! А еще я люблю облепиховое варенье. Оно помогает в самых тяжелых делах. Недавно я отдал все варенье жене, хотя оно ей и не было нужно. Спросите у меня, как мои дела.
Я судорожно сглатываю. Он повторяет:
— Спросите меня, как мои дела.
— Как… ваши дела?.. — выдавливаю я.
— Разве я вас это просил? — человечек высовывает язык и начинает дразнить меня; язык у него синий, как у мертвеца, — вы видите, какой он?
Я киваю и таращу на него глаза.
— Это все из–за облепихового варенья. Оно мне так опротивело, что я наконец–то умер. Людей убивать нехорошо. Вы и есть облепиховое варенье.
— Я никого не убивал.
— Чудесное подтверждение того, что вы плохо играете в бильярд.
Все свои фразы он проговаривает так быстро и безэмоционально, что я едва могу разобрать смысл. Кроме того, смысла, как такового, нет.
— Послушайте… — я намеренно запинаюсь, чтобы следующие мои слова звучали как можно более вкрадчиво, — я не понимаю, о чем вы.
Он качает головой, качается и все его тело.
— Вам нет места среди людей.
— Я и не хочу быть среди них.
Пауза. Внезапно лицо человечка яростно краснеет — это удивительно контрастирует с прежним его бесстрастным поведением. Следующие слова он гневно выплевывает, точно это какие–то страшные ругательства:
— Сфинксовый снег! Льется! Текучесть! Вода!
Я смотрю на него так пристально и с таким удивлением… и мне начинает казаться, будто глазницы мои расширяются до размера теннисных мячей.
— Не расширяйте так свои глазницы, — говорит человечек. Его гнев уже прошел, — все равно этот стол мне не ответит, — в словах его слышится обреченность, — он никогда не отвечает. Вероятнее всего, он не хочет со мной разговаривать. Но я не могу проговорить какие–либо слова абсолютно без эмоций, то есть так, как, собственно, надо. Собственности у меня, к сожалению, немного. Наверное, «собственно» здесь говорить и неуместно, собственно. Черт, опять это «собственно», вредное слово. Оно опять точит мое сознание. В этом есть какая–то странная легкость майского полевого шмеля, — всю эту бессмыслицу он тараторит, проговаривая на одном дыхании, — вы читаете книги?
— Да.
— Что? Я не расслышал, — он начинает яростно курочить ушную раковину, точно это пластмассовая детская головоломка.
— Я сказал — да.
— Вот так бы сразу. С шахматным клубом ничего не получится. Знаете почему?
— Почему?
— Ни–че–го, — повторяет он вкрадчиво, по слогам, — знаете почему?
На этот раз я ничего ему не отвечаю.
— Так–то лучше. Вы должны задавать меньше вопросов, тогда получите больше ответов
— Да, но я говорил не про это. Я говорил про мысленное общение.
— Я вообще не понимаю все эти ваши кажущиеся тетради, исчезающие в одном месте и появляющиеся в другом. Пойдите прочь… прочь в 43‑ю комнату. Только завтра пойдите прочь, а сегодня просто растворитесь за дверью. Вы мне не подходите. Вы не подходите людям, — с этими словами он достает из кармана пиджака большой армейский револьвер и стреляет себе в висок.
Я кричу и просыпаюсь.
Глава 25
I
Два дома. Полуразрушенные, белого кирпича… они уже давно необитаемы, только зыбкие безликие тени забираются по ночам в их сдавленные внутренние помещения и… растворяются в облезлых стенах с приходом сверкающего рассвета. Эти два дома, склонившие друг к другу ржавые неровные остатки крыш, похожи на странные древние кубовидные мумии, от которых веет зовущей бесконечностью истории. Отсыревшие оконные проемы, скрывая в своих деревянных контурах острые ребра разбитых стекол, смотрят друг на друга пустыми темными глазницами, из которых то и дело посвистывает ветер.
На улице пасмурно, погода начала портиться еще вчера вечером, и теперь с минуты на минуты из нутра серых облаков хлынут прямые дождевые потоки.
